Календарь лесного озера
В разные времена года приходили мы к Озеру, и редко, когда оно отпускало нас с пустыми руками. Да и случалось ли вообще такое? Россыпью ли клюквы на моховищах, полуведром ли красноперых окуней, щукой ли, но гостинец от Озера был. В моховых низинах широко и щедро лежат черничники. На буграх в тени папоротника запотевают росой крепкие грибы-боровики. Вечерами над парной водой мелко сеется мошкара, горят долгие летние закаты, пахнет багульником, а на луговинах — теплой земляникой.
В это время мы ловим жерлицами-рогульками крупного окуня. Наши рогульки, в отличие от более распространенных тальниковых развилок, винипластовые. Леска с них сматывается свободней. Они тяжелее, не так раскачиваются на ветру и не так убалтывают живца.
За два дня можно поймать лишь десятка два горбачей, но зато каких! Случается, на живца-окунька попадает окунь больше двух килограммов. Килограммовые же не редкость. Это светлые горбатые рыбины, живущие, видимо, на песчаных плесах.
Но чаще живцов давят жадные трехсотграммовые окуньки. Они выходят прямо из-под берега, пронизанного корневищами, и торопливо хватают живцов ближних жерлиц, выставленных на кромке кувшинок. Схватив живца, окунь стремится вернуться под берег. Вздрагивает шест жерлицы, гнется, пружинит тонкой сосновой вершинкой. Леска срывается с расщепа и, сухо шелестя, слетает с рогульки. Эти окуньки редко разматывают леску до конца и чаще сходят с крючка, обшаркав живца, словно мелкой теркой. Но случается и выпутывать из кувшинок упирающегося окуня, из пасти которого торчит хвост, немногим меньше его собственного.
Пойманную рыбу мы храним подо мхом. В тенистой низине поднимаем пласт сфагнума и укладываем окуней, слегка подсолив им жабры. Если даже в самую жару засунуть руки под мох, они стынут там, как в осенней клюквенной кочке. Окунь очень крепок на порчу, и если его выпотрошить, то пролежит так и неделю, потеряв, правда, сочность мяса.
Когда перевалит за вторую половину лета, на жерлицы и блесну начинает ловиться щука. Не всегда и не всем попадается она, золотистая и по-озерному крутая в загривке. Если ставить себе целью непременно поймать щуку и именно спиннингом, то несравнимо проще сделать это где-нибудь на ближней речке или на Волге. Озеро же строго к каждому новому человеку, особенно к торопливому на грубое слово и злое дело.
В тихие последние дни бабьего лета окунь выходит от берегов на озерные плесы и жирует перед зимой. Мы ловим его поплавочной удочкой с мормышкой.
Ночи в это время ослепительны от громадной луны и множества звезд, отражающихся в тихой воде Озера. Иногда звезды падают, чертя быстрый след, но всегда неожиданно, так что не успеваешь загадать желание.
По утрам с болот ползут седые туманы, пахнущие ледяной водой, настоянной на клюкве. В это время можно услышать рев лосей, если только отойти подальше по просекам и старым лежневкам: на ближних болотах много людей, собирающих клюкву и перекликающихся между собой, часто напрасно, без необходимости.
С установлением ледового покрова мы снова навещаем Озеро. Поправляем крышу землянки, выкладываем ее сосновыми жердями и мхом. Подремонтировав жилье, ловим со льда окуней, бегаем по льду к жерлицам-флажкам, изредка снимая с них некрупных щук. Слушаем, как трещат на закате деревья от мороза и ухает матереющий лед. Наверное, в это перволедье сын Димка и назвал Озеро озером своего детства. Нас было двое, я и мой старший сын. Мы просто стояли и смотрели на Озеро. Луна лежала на прозрачном льду, словно в черной бездне, и одновременно горела над нами. Под ней темно и хмуро стоял сосновый бор на противоположном берегу. На изломе берега серебрился инеем камыш, впаянный в лед. Озеро светилось неярко и зыбко. Лежала на нем лунная дорожка. Было морозно, тихо, а на сердце — какая-то сладкая тоска, о которой не хотелось говорить вслух. Мы повернулись и ушли в землянку: греться у печки, пить крепкий чай и слушать приемник.
С весенними оттепелями мы возвращаемся к Озеру. Путь сюда я открываю один или с напарником-приятелем. Со случайными людьми в лямку не впрягаюсь. Лучше уж одному заночевать у Озера.
Первые после зимы встречи с Озером — большая трата сил. Надо пробиться к месту по рыхлому лесному снегу. Откопать землянку, заготовить дров на долгую ночь. И случается, что застаешь Озеро еще спящим. Вяло поклевывает мелкий окунек. Жерлицы могут простоять два дня без единого подъема. И только белая тишина кругом. Лишь пара воронов изредка облетит кругом. А ночью жадно гудит пламя в печке, потрескивает сухое смолье. Лунный свет падает в оконце, мурлычет приемник в изголовье. Оплывает свеча и тает, становится лужей стеарина. Встаю и зажигаю светильник. В углах недовольно шевелятся тени, уползают под нары. Кажется, что сейчас они зашипят, зашамкают. От тепла просыпается бабочка и сонно тычется в бревенчатые стены, потом бьется на стекле, сухо и настойчиво. С Озера порывами приходит ветер, и от его прикосновения вздыхает лес. Под эти негромкие звуки хорошо засыпать.
В следующий раз я приезжаю с сыном. Ему везет. Случается, что за те же два дня мы ловим на жерлицы с десяток некрупных щук да в довесок несколько килограммов окуней. С такой удачи Димку не берет и мороз, на редкость злой не ко времени. Из Чебоксар по радио говорят, что по Чувашии минус двадцать шесть. Это у них, у соседей. Нас же, в низине, наверное, еще сильнее обожгло утренником. Но Димка только алеет щеками и весело дергает окунишек.
А к полудню — хоть раздевайся. От весеннего солнца надо льдом струится марево. Снег тает, шурша и опадая в темные лужи.
Проходят недели, и мы приезжаем уже с Женькой. К этой весне он подрос, хотя все равно маленький и смешной в зимней неуклюжей одежде, с рюкзаком на спине. Женька удивительно терпелив и не ноет, когда трудно, но, в отличие от старшего сына, он не рыболов и быстро теряет интерес к сидению над лункой. Скорее он поэт и романтик.
Озеро, сразу его раскусив, не дает ему рыбу, а заодно и мне — его отцу. Я большей частью отвечаю на Женькины философские вопросы и, разбрызгивая лужи на льду, бегаю к жерлицам.
Флажки поднимаются и машут на ветру, как сумасшедшие. Я уже потерял счет этим пустым подъемам и подозреваю, что Озеро напустило на жерлицы стаю пучеглазой окуневой шантрапы, обнаглевшей от талой воды.
За всю рыбалку мы не поймали ни одной щуки. Зато нам повезло в этот раз с погодой. На ярких утренних и вечерних зорях мы ловили окуней, спорили у костра, вдыхали запах сосен, слушали, как падают капли с крыши, и пили березовый сок.
Ночью по землянке ходили землеройки. Я будил сына, чтобы показать их ему, но Женька спал крепко, как спят честно поработавшие люди.
Задолго до рассвета, по-темну, я выхожу из землянки и смотрю на восток. За березняком чуть светлеет небо, тронутое снизу прозрачной розовой акварелью. Выше краски размываются и пропадают во тьме, где еще холодно мерцают звезды. Издалека едва слышно раскатывается по сосняку ранняя песня глухаря. Сюда она приходит искаженным отзвуком. Слишком далеко до тока. Я скорее слышу эту песню памятью. И ушел бы сейчас туда, но, боюсь, не успею обернуться до пробуждения Женьки. Может испугаться мальчишка, оставшись в лесу один.
Сажусь на бревно у кострища и вспоминаю, как брели когда-то с отцом моховыми болотами, по пояс в воде: шли по просекам к глухариным токам. Черпали воду прямо из-под клюквенной кочки и варили на бугре уху из принесенных с Озера окуней. Пили водку под старой сосной, закусывали жареной щукой, вдыхали запахи оттаявших моховищ, багульника и теплой хвои. Подставляли лица ласковому солнцу.
А ночью тихо приходили к току и стерегли рассвет. «Чок-чок, чок-чок-чок-чок!» — неожиданно раздавалось вдруг где-то рядом и звонко раскатывалось в борах. Снова: «Чок-чок-чок...», все быстрее, а затем — «Скр-р-ш-ш-ии!»
Под этот заключительный аккорд, когда лесной петух глохнет, мы делали три — четыре подскока по кочкам и снова замирали в ожидании. И так раз за разом.
И вот уже виден силуэт матерого глухаря. Он топчется на сосне, тянет к заре бородатую шею, наклоняет по-куриному голову и снова взрывается щелчками и скирканьем.
В очередной наш приход к Озеру мы уже знаем наверняка, что щука брать не будет. Дело к нересту. Мы сидим на ноздреватом льду и дергаем окунишек, прозванных «конголезцами» за их фиолетово-черный цвет. Жерлицы стоят «для очистки совести».
Как-то сами собой выбраковались, отсеялись у нас все эти красивые и оригинальные типы зимних жерлиц, встречающиеся в журналах. Остались как самые удобные и легкие простые деревянные стойки на подставках, с катушками от пишущей машинки и плоскими пружинками-флажками.
Окунишек мы ловим на желтые мормышки «глазок», с подсадкой мотыля.
Сыновьям надоедает дергать «конголезцев», и они уходят на берег. Оттуда доносятся взрывы смеха. Падает сухостоина, перепуганная сорока трещит, словно из «Калашникова». По лесу идет гул.
Хочу вмешаться, но тут замечаю торчащий флажок жерлицы. Бегу, вглядываюсь: не вращается ли катушка? И вдруг вижу, как жерлицу будто ветром сдувает, одним махом: была — и нет!
Здесь надо пояснить, что стойка этой жерлицы была просто вморожена в лед у лунки, по причине надлома крепления. А подставка свободно прикрывала лунку.
Бегу из всех сил. Тормозя, поскальзываюсь и, падая, хватаю бьющуюся на подставке жерлицу. Будь лунка открыта, только бы я ее и видел.
На леске упруго ходит крупная рыбина. Два или три раза подвожу ее к лунке. Наконец, беру багориком щуку килограммов на шесть.
Краем глаза вижу бегущих ко мне ребят.
— Пап, здесь разве есть такая рыба? — не верят они своим глазам.
— Так вот же лежит.
— Ур-р-а! Поймали! Сорока не выдерживает, срывается с поваленной сосны и улетает прочь, разнося о нас грязные сплетни.
Мы долго еще возбужденно говорим, спорим, ловим окунишек, готовим уху в прокопанной до земли снеговой яме и бегаем к жерлицам. Озеро дарит еще одну, двухкилограммовую, щуку. Щедро оно на этот раз.
Скоро вытает по середине Озера черная промоина, станет рекой посреди сверкающего поля. А там разойдется теплая вода окрест, руша серый лед. Потянутся косяки гусей, обгоняя теплый ветер, и упадут на Озеро белыми хлопьями чайки. Прольются первые весенние дожди, терпко запахнет в борах живицей и прелью. А потом замрет Озеро в летнем сне под шелест камыша. И все повторится.
А.Токарев
